Смешны или абсурдны истории, рассказанные Гоголем в Петербургских повестях? (полторы странички)

В этой повести Гоголь полностью снимает носителя фантастики - "персонифицированное воплощение ирреальной силы". Но сама фантастичность остается. Причем Гоголевская фантастика вырастает из бытовой, прозаической основы.

Перед нами реальный Петербург времен Гоголя. Это и центр города - Адмиралтейские части с Невским, с близостью дворцов и Невы, - и Гороховая, и Мещанские улицы, петербургские церкви и соборы, цирюльни, ресторации и магазины. Это Таврический сад, где прогуливался нос майора Ковалева, и Садовая, где Ковалев живет, и редакция газеты, и департамент, и Гостиный двор, и Казанский собор, и Адмиралтейская площадь. Реальны и взаимоотношения чиновников департамента, и детали одежды, быта, общения ... Но в то же время все абсолютно нереально! "Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие". Однажды утром майор Ковалев "проснулся довольно рано" и, "к величайшему изумлению своему, увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место!". "Проснулся довольно рано" и цирюльник Иван Яковлевич и обнаружил в булке, которую он разрезал, именно нос майора Ковалева. Из рук цирюльника нос отправился в Неву с Исаакиевского моста. Происшествие, действительно фантастическое, но (и это гораздо более странно, чем случившееся) персонажи "Носа" довольно скоро забывают о "несбыточности" истории и начинают вести себя в ней сообразно своим характерам. А странность происшествия все нарастает. Вместо того, чтобы плавать в Неве, нос оказываетсяся в карете в центре Петербурга: "Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; при боку шпага". Ковалев "чуть не сошел с ума от такого зрелища". Его собственный нос разъезжает по Петербургу в чине статского советника (что гораздо выше чина самого Ковалева), он молится в Казанском соборе, ездит с визитами, да еще и отвечает на высказывания Ковалева, что он (нос) "решительно ничего не понимает". Ковалев "не знал, как и подумать о таком странном происшествии". Безусловно, все причастные к этой "истории", удивляются происходящему, но, во-первых, это удивление до странности обыденное: парикмахер, "опознав" нос, думает больше о том, как избавиться от него; Ковалев предпринимает меры по возвращению носа, обращаясь к обер-полицмейстеру, в газетную экспедицию, к частному приставу; доктор рекомендует оставить все как есть, а полицейский, "который в начале повести стоял в конце Исакиевского моста" (то есть тогда, когда нос, завернутый в тряпку, был брошен в воду), возвращая пропажу, говорит, что "принял его сначала за господина. Но, к счастью, были со мною очки, и я тот же час увидел, что это был нос" и вовсе не выглядит удивленным. А, во - вторых, удивляются они совсем не тому, чему следовало бы удивляться. Кажется вообще никого не волнует вопрос: каким образом нос вообще мог сделаться человеком, а если и сделался, то как окружающие могут воспринимать его и как человека и как нос одновременно. Еще более нагнетая фантастичность ситуации, Гоголь намеренно исключает возможность объяснения "истории" как недоразумения или обмана чувств персонажа, предотвращает тем, что вводит сходное восприятие факта другими персонажами или, например, заменяет "сверхъестественную причину исчезновения части существа своего героя анекдотической неловкостью парикмахера", т. е. причиной явно абсурдной. В связи с этим изменяется в повести и функция "формы слухов. Форма слухов "вправлена" в необычный контекст. Она не служит средством завуалированной (неявной) фантастики. Слухи выступают на фоне фантастического происшествия, поданного как достоверное. Таким образом Гоголь открывал в окружающей его жизни нечто еще более неправильное и фантастическое, чем то, что могли предложить любая версия или любой слух.